Его рюмка тоже была пуста.

Роман от неожиданности растерялся, потом тоже рассмеялся:

– Ну… да вы просто хулиган…

– Хе, хе, хе!

– Ну, Андрей Викторович! Вот к чему приводит затворничество… Надеюсь, это не слабительное?

– Хе, хе, хе! Чистая аш два о.

Клюгин довольно потирал свои длиннопалые белые руки:

– Ладно, не сердитесь. Я смерть как люблю шутки шутить… А графинчик этот нам пригодится.

Он встал, подошёл к правому комоду, достал точно такой же круглый графин и две точно такие же рюмки.

– Теперь шутки в сторону. Я вам предлагаю питьё титанов. Честно говоря, последние десять лет из алкоголя признаю только это. Spiritus vini. Прошу.

– Спирт?

– Чистейший. Почти стопроцентный.

– Помилуйте…

– Ну, ну, будьте мужчиной. Как выпьете, сразу запейте вот этим…

Он наполнил две пустые рюмки водой из другого графинчика.

Роман поднял рюмку и, опасаясь нового подвоха, взглянул на Клюгина. Но тот ловкими движениями фокусника одним духом опрокинул в свой большой рот обе рюмки одну за другой.

Роману пришлось сделать то же самое.

Спирт обжёг горло, но вода смягчила ожог.

Роман кашлянул. На его глазах выступили слёзы.

– И впрямь питьё титанов…

– Закусывайте, Роман Алексеевич. – Клюгин подвинул тарелку с мочёными яблоками.

– Merci…

Роман принялся за яблоко. Оно оказалось кислым и безвкусным.

Клюгин, между тем достав из кармана пожелтевший костяной мундштук, легонько постучал им по графинам:

– Вот. Без этих двух сосудов обедать не сажусь. Мои альфа и омега.

– Пьёте чистый спирт?

– Да. И не говорите только, что он хуже всяких поповских настоек! Эти разные доморощенные наливочки да ликёрцы, – он презрительно скривил рот, – эдакие подслащённые духи. Терпеть не могу…

– Да, непраздничное у вас настроение, – усмехнулся Роман.

– Не в настроении дело. Нет ничего чище, проще и здоровее спирта. И не спорьте с медиком. Лучше расскажите-ка, что нового в столице? Я слышал, недавно был процесс над политическими?

– Да, был. Правда, я не знаю подробностей. Знаю только, что все осуждены, и надолго.

Клюгин пространно вздохнул, многозначительно кивнув своим массивным лбом:

– М-да-а… Плетью обуха не перешибёшь. Ну да ничего. Сибирь – это горнило для настоящих людей. Свинец, олово, всякая дрянь – всё в ней расплавится и сгорит, а сталь закалится. И кто знает, кто знает….

Он снова вздохнул и, неожиданно усмехнувшись, спросил, глядя на Романа своими карими мутноватыми глазами:

– А вы сочувствуете этим политическим?

Роман пожал плечами:

– Я… в общем сочувствую, хотя, честно говоря, давно уже равнодушен к политическим и к государственным проблемам.

– И правильно, – махнул рукой Клюгин, – надоело всё. В наших российских топях, по-моему, ещё лет сто настоящей демократией не запахнет. Как гнули мужички спину при царе Горохе, так и гнуть им. Скука смертная эта наша Русь. Скука…

Он снова наполнил две рюмки спиртом и две – водой.

– Постойте-ка, – проговорил Роман, вспоминая, – от кого же я совсем недавно слыхал то же самое? Скучно, скучно в России… Господи, да от Зои Красновской… конечно.

– Зоя Петровна? Она здесь? – равнодушно поднял глаза от рюмок Клюгин.

– Да. Была здесь.

– Что, уехала?

– Уезжает. В Англию с мужем. Ей, как и вам, в России скучно.

– Ну, в Англии не веселей. Лорд с восковым лицом и жестами машины не веселее нашего Дуролома. Тоже тоска порядочная.

– Тоска? А где же, позвольте спросить, не тоска?

Клюгин усмехнулся, поднимая свою рюмку и глядя сквозь неё на Романа:

– Да нигде.

И снова беззвучно и ловко опорожнил обе рюмки.

– А-ах. Славно, – качнул он головой, не притрагиваясь к яблокам. – Пейте, молодой человек, это промывает перистальт и мозги лучшим образом…

Роман хотел было отказаться, но лёгкий хмель снова проснулся в нём, и он совершил процедуру выпивания, на этот раз гораздо удачнее.

Тем временем Клюгин, извлёкши откуда-то полдюжины папирос, положил их на стол, одну из них размял и вставил в мундштук. Роман достал свой портсигар и спички. Они закурили.

После недолгого молчания Клюгин спросил:

– Так как же ваша столичная жизнь?

Роман усмехнулся:

– По всей вероятности, кончена. Начинается моя сельская жизнь. Так что теперь мы с вами compagnons dans la misere.

– Ну, ну, – улыбнулся Клюгин, затягиваясь из мундштука, который он держал между большим и указательным пальцами. – И на какое же время эта ваша сельская жизнь? На неделю? На месяц?

– Навсегда, – твёрдо и серьёзно сказал Роман.

– Вы хотите жить здесь? – спросил Клюгин без тени удивления.

– Да. Я взял расчёт. Теперь буду заниматься живописью и хозяйством. Земледелием, пчеловодством.

– И вы готовы к этому?

– Готов.

Клюгин равнодушно пожал плечами:

– Ну а что… Коли не наскучит – живите. Всё равно где гнить – в городе или в деревне.

– Я с вами не согласен, Андрей Викторович. Гнил я в городе, в столице. А здесь, мне кажется, я буду жить. По-настоящему. Буду работать, читать, писать картины. С вами беседовать.

– Ну, ну, – кивнул лбом Клюгин, затягиваясь папиросой с характерным для него шипением.

В его голосе не чувствовалось ни одобрения, ни осуждения.

Он курил, откинувшись на спинку стула, и глядел мимо Романа, словно рассматривая, хорошо ли скроено плечо его пиджака. За эти годы лицо Клюгина стало более вялым, морщинистым и бледным, а голова, казалось, ещё увеличилась. Роман вспомнил, как сегодня Клюгин не ответил на его христианское приветствие, и спросил:

– Андрей Викторович, вы в Бога не верите?

– Не верю.

– И в Христа не верите?

Клюгин усмехнулся, стряхивая пепел на пол:

– Не верю.

– И в то, что смерти нет, не верите?

Клюгин поморщился, отчего его лицо приняло плаксивое выражение:

– Голубчик вы мой, да я и живу-то, может быть, спокойно только потому, что верю в настоящую смерть. Что рано или поздно вот всё это, – он мотнул головой в сторону, – пропадёт и исчезнет навеки.

– Вы так не любите мир?

– Люблю, не люблю… при чём тут это? Просто он мне подноготно известен так, что успел надоесть. А смерть – это tabula rasa. Это покой и отсутствие всяких миров. И моё отсутствие. Вы надеетесь на воскресение из мёртвых, а я – на смерть…

– И вы полагаете, что мир, человек – это результат слепой игры слепых сил?

– Да мне наплевать, откуда мир взялся – демиург ли создал или матушка-природа. Я вообще старался никогда не думать на тему происхождения. Это всё равно что пытаться представить бесконечность. Мы, голубчик, живём в реальном мире. Вот изба, вот стол, вот рюмка. Вот, наконец, наши руки, глаза, мозги, лимфа. В качестве объекта нашим чувствам дан только этот мир и никакой другой.

– Но вера… – начал было Роман.

– Вера – это имя, – быстро перебил его Клюгин и рассмеялся. – Без Веры мы можем обойтись! Без этого мира – нет!

– Каждый человек верит. А помимо физического мира, нам ещё дано чувство трансцендентального, которое есть в каждом человеке и с которым тоже приходится считаться.

– Трансцендентальное? Спросите об этом Парамошу Дуролома или мою кухарку Нюрку. У первого трансцендентальное – водка, у второй – чулок с деньгами.

– Они верят в Бога, это и есть их трансцендентальное…

– Верят потому, что так принято. Вместе молотят, вместе жнут, вместе в бане парятся. Вместе и в церковь ходят.

– Вы неправы, Андрей Викторович. Вера живёт в человеке с рождения. Христос нам заповедывал…

– Да что мне ваш Христос! – устало взмахнул руками Клюгин. – Таких безумцев, как он, в миру было пруд пруди. Взяли, выбрали одного и вот молятся на него. А я вам, голубчик, так скажу. Я когда в ссылке жил, много литературы по психиатрии прочитал. А потом вспомнил Евангелие, и меня словно молнией ударили: это же чистый клинический случай! Шизофрения. Вам знакомо это слово?