Сборами руководил Антон Петрович. Сразу после обеда на террасу была вынесена вся охотничья амуниция дома Воспенниковых, сын кухарки Аксиньи Бориска был послан к Акиму с письменным уведомлением об отбытии в Мамину рощу, а другой мальчишка, приятель Бориски, в свою очередь отправился предупредить Петра Игнатьича, Клюгина и Николая Ивановича, что “нынче зорькой отправляемся на вальдшнепову тягу”. Как только Роман, прилёгший по своему обыкновению с книжкой Шопенгауэра в руках на полчаса после обеда, спустился вниз и прошёл на террасу, его ноздрей коснулся не сравнимый ни с чем запах ружейного масла, и хорошо знакомое предчувствие охоты охватило его. Он любил охоту страстной, почти безумной любовью, и если живопись была у него любовью осознанной, то охота была его настоящей страстью.

Роман вырос в семье заядлых охотников: и его покойные отец и дед, и Антон Петрович отдавали охоте много времени и сил, о чём, естественно, ничуть не жалели. Каждый раз, выезжая летом в Крутой Яр, маленький Роман погружался в романтический, почти сказочный мир охоты, постоянно царящий в их доме. Этот мир начинался с лосиных рогов и кабаньей головы в прихожей, со скрещённых ружей, висящих над кроватью Антона Петровича, с завораживающих охотничьих рассказов и, конечно же, с этого запаха ружейного масла. Мальчиком, когда взрослые отправлялись на охоту, Роман выходил в сад и, забравшись на яблоню, жадно прислушивался к далёким выстрелам. Его детское воображение рождало фантастические картины, полные порохового дыма и агонизирующей дичи, он ждал, забыв про все игры, и, когда дожидался, со всех ног бежал навстречу устало идущим по аллее фигурам, за плечами которых висели эти воронёные игрушки, эти двуствольные волшебные флейты, испускающие громоподобные звуки, флейты, на которых он так мечтал играть. Вскоре мечта сбылась. Первые произведённые им выстрелы потрясли его и навсегда укрепили в охотничьей страсти, в любви к оружию. Как и впоследствии в живописи, так и в стрельбе Роман проявил поразительные способности и уже к восемнадцати годам считался лучшим стрелком среди знакомых охотников. Наделённый прекрасной реакцией и отличным зрением, он стрелял с удивительной лёгкостью, быстротой и точностью, почти не оставляя шансов на спасение своим летящим или бегущим целям. Стрельба по живым мишеням была для Романа подлинным искусством, не похожим ни на что и ни с чем не сравнимым. Каждый раз, стреляя по летящему рябчику и попадая, он испытывал то непередаваемое чувство, которое легче испытать, нежели пересказать: неожиданный вылет птицы, вскидывание ружья, ловля быстрого профиля на планку, выстрел, неповторимое падение жертвы, звон в ушах и запах пороховой гари – всё это слагалось в тот аккорд, яркий обертон которого не переставал звучать в душе Романа. Но не всегда эти звуки радовали его – к двадцати годам Христос вошёл в него, и заповедь “Не убий” Роман понял как относящуюся ко всему живому.

Пять лет он не брал в руки ружья, отправляясь в лес, а стрелял лишь возле дома по пустым бутылкам, которые подбрасывал вверх кто-нибудь из деревенских ребятишек.

Но потом охотничья страсть вернулась, и вместе с ней и более трезвое отношение к заповеди.

И снова гремели его победоносные выстрелы, и капельки птичьей крови повисали на стебельках лесных трав.

– Прошу вас, sir, выбрать оружие! – Антон Петрович указал рукой на шесть ружей, стоящих прислонёнными к стене. Сам дядюшка, сидя за столом, вставлял гильзы в гнёзда двух поношенных патронташей.

Роман подошёл к ружьям. Все они были ему знакомы, у каждого ружья была своя незабываемая история. Он взял в руки крайнее. Это был старый одноствольный “Зимсон”, из которого Роману довелось впервые выстрелить. Лёгкое, удобное, с изящной ореховой ложей и курком в виде оленьей головы, это ружьё сделало Романа охотником, его он брал в лес в свои пятнадцать, шестнадцать и семнадцать лет. Следующим стояло тяжёлое французское ружьё деда, простое, без замысловатостей, оно, словно кафедра в католическом храме, являло образец постоянства и надёжности, верою и правдою служа Воспенниковым почти полвека. Рядом с ним прислонился к стене своими гравированными стволами великолепный немецкий штуцер, из которого покойный отец уложил того красавца-секача, клыкастая голова которого пугала гостей в прихожей. Затем стояли две верные, безотказные, словно сторожевые собаки, “тулки”, использовавшиеся в основном на октябрьских утиных перелётах, когда стрельба велась непрерывно и воронёные стволы нагревались так, что порой обжигали руки.

Последним в шеренге ружей стоял “Зауэр” Романа, перешедший ему от покойного отца. Это бескурковое, покрытое серебряной гравировкой ружьё, купленное отцом четверть века назад на Берлинской ярмарке, Роман по праву мог назвать своим и знал его как собственную руку. Он взял его и, по привычке преломив стволы, посмотрел сквозь них на свет. Они сияли чистотой.

– Соскучился, поди? – спросил Антон Петрович, откладывая готовый патронташ на стул.

Не отвечая, Роман закрыл стволы и погладил изогнутую буковую ложу с искусно вделанным костяным подщёчником.

Подойдя к распахнутому окну, он вскинул ружьё, прицелился в верхнюю ветку яблони, покрытую молодыми листьями, и нажал спуск.

Щелчок заставил Антона Петровича поднять голову и продекламировать:

Роман спустил другой курок, целясь в чёрное пятно грачиного гнезда, ещё заметного в распустившейся липе.

– Готовсь, Роман свет Алексеич; через пару часов, коли Бог даст, выступим! – проговорил Антон Петрович, отодвигая другой патронташ и принимаясь осматривать сваленные в одну кучу ягдташи. Роман, прижавшись щекой к холодным воронёным стволам, с улыбкой смотрел на дядю.

И пушкинское четверостишие, и эта фраза – всё повторялось каждый раз накануне охоты с постоянством старых террасных стенных часов, внутри которых скрипнула пружина и ожил протяжный, слегка дребезжащий звук, отмерявший половину четвёртого. А к пяти часам просторная Акимова телега подкатила к крыльцу дядюшкиного дома.

По краям телеги, свесив обутые в сапоги ноги, сидели Красновский, Клюгин и Рукавитинов. Аким правил, примостившись спереди.

– Приветствую вас, вассалы славного Артура! Святой Грааль да будет вам наградой! – раскатисто, на всю окрестность продекламировал Антон Петрович, стоя на крыльце и опираясь на ствол французского ружья.

– Ave, Caesar, morituri te salutant! – вялым голосом прочитал Клюгин.

Все засмеялись.

Роман с дядюшкой сошли с крыльца. Они были в тех самых охотничьих уборах: в замшевых куртках, подпоясанных поскрипывающими кожаными патронташами, в шляпах, в высоких сапогах, с ружьями за плечами. Вслед за ними с крыльца сошла Лидия Константиновна, сопровождающая Аксинью, нёсшую большую плетёную корзину с провизией.

Завидя хозяйку дома, сидящие в телеге сошли на землю и откланялись. Антон Петрович и Роман пожали прибывшим руки, положили свои ружья в середину телеги на сено, где уже лежали три ружья, затем, оживлённо переговариваясь, стали занимать места.

– Антоша, только умоляю – недолго, – произнесла своё обычное напутствие Лидия Константиновна, помогая Аксинье получше уложить корзину.

– Радость моя, не кручинься! Иль на щите, иль со щитом! – басил дядюшка, ловя и целуя ей руку. Затем он, тяжело подпрыгнув своим грузным телом, ввалился в телегу.

– Ромушка, Пётр Игнатьич, вы уж не оставляйте его… – начала было тётушка, но Антон Петрович сердито погрозил ей пальцем.

– Не беспокойтесь, тётушка, всё будет хорошо, – успокаивал её Роман, занимая место рядом с Антоном Петровичем.

– Благословите нас лучше на убийство, – обратился к ней сидящий с Красновским Клюгин, – чтоб нам получше нынче убивалось.

– Ах, бросьте… – махнула она рукой, – Акимушка, вези полегче, не гони.